Юристка и юристец

Научный сотрудник лаборатории лингвистической конфликтологии и современных коммуникативных практик Александр Пиперски рассказал изданию Wonderzine про одну из самых острых болевых точек современного русского языка – феминитивы.

Источник: http://www.wonderzine.com/wonderzine/life/life-interview/234057-alexander-piperski
Автор: Александра Савина

ЕДВА ЛИ ХОТЬ ОДНА ЛИНГВИСТИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА вызывает столько ожесточённых споров в публичном пространстве, как феминитивы. Пока одни говорят, что они нужны, чтобы сделать женщин в языке видимыми, другие настаивают, что это «насилие» над языком. Мы поговорили с кандидатом филологических наук, доцентом РГГУ, научным сотрудником Высшей школы экономики Александром Пиперски о происходящих в языке изменениях, гендерном неравенстве в языке и о том, можно ли решить эти сложные вопросы. Скоро у Александра совместно с лингвистами Максимом Кронгаузом и Антоном Соминым выходит книга «Сто языков» — о сотне самых интересных и необычных языков мира. 

Об изменениях в русском языке, эмодзи и заимствованиях

 

Я думаю, что за последние десять лет мы просто привыкли к происходящему вокруг нас, поэтому уровень жалоб на то, что русский язык в кризисе, снизился. Десять лет назад действительно происходили радикальные изменения: в интернете массово появлялись тексты, не соответствующие привычным высоким нормам — не говоря уже о «языке падонкафф», который намеренно эти нормы искажал. Сейчас люди переписываются в мессенджерах, социальных сетях; жалобы, конечно, всё равно слышны, но они стали гораздо тише.

 

Если интернет что-то изменит в языке, мы этого даже не заметим. Это не будет началом всеобщей неграмотности — просто изменится норма: что-то, что было недопустимо, станет казаться нормальным. Простой пример: в современном русском языке всё равно, писать букву Ё или нет. В Древнем Новгороде было всё равно, писать О или Ъ. Сейчас перепутать О с Ъ немыслимо, а Ё и Е — пожалуйста. Новые нормы быстро станут привычными. Например, мы не удивляемся, что люди пишут тексты, комментарии в интернете с маленькой буквы, хотя в правилах написано, что предложение должно начинаться с большой. То, что мы читаем тексты, которые не проходят через корректора и редактора, конечно, влияет на нас.

 

С одной стороны, нарушается визуальное узнавание сложных случаев, которые корректоры и редакторы бы исправили. Но, с другой стороны, благодаря интернету мы читаем очень много. Изучая посты в фейсбуке, вы, может быть, не узнаете, как правильно писать «с ходу» — слитно или раздельно, — но как пишется слово «компьютер», точно запомните, потому что всё время его видите.

 

Что касается эмодзи, стикеров и гифок, я думаю, что устной речи бояться нечего, потому что в неё это всё равно не проникает. А вот в письменной речи действительно могут происходить интересные трансформации. Появление эмодзи — это в каком-то смысле откат к тому, с чего начиналось письмо. Если вспомнить рассказ Киплинга о том, как было написано первое письмо (это не то чтобы научный источник, но разумная история), то сперва люди начали рисовать, потом постепенно рисунки стали всё более схематичными, потом они начали обозначать не слова, а слоги, потом не слоги, а звуки. Сейчас мы снова переходим к письму, которое можно даже назвать идеографическим или пиктографическим. Нарисовать шаблонный тортик короче, чем написать «С днём рождения!» Просто меняются некоторые сферы коммуникации. 

 

Об обилии заимствований говорили и десять, и двести лет назад. Но мне кажется, что ничего страшного в них нет. Например, вчера я узнал русское слово «мерч» — это сувенирная продукция (тут тоже два нерусских корня). Это слово короче. Кроме того, оно встроено в систему русского языка, склоняется по падежам: мерч, мерча, мерчу. Появилось слово для обозначения новой реалии — ничего страшного в этом нет. Мне кажется, что пока русский язык не вытесняется из сфер общения, с ним ничего плохого не происходит. Например, я веду занятия в магистратуре для лингвистов по-английски, и это, с одной стороны, хорошо, потому что подразумевает международность (у нас есть студенты из Нидерландов, из Италии), а с другой стороны, означает, что о каких-то предметах, которые я преподаю, уже сложно говорить по-русски. Но пока речь идёт просто о заимствованиях, которые русский язык прекрасно осваивает, я не вижу проблемы.

 

Искусственно защищать язык, конечно, можно — этим часто занимаются с разным успехом. Результат сильно зависит от языковой ситуации, политики, даже размеров страны. Скажем, в Исландии получается очень хорошо, потому что это компактное сообщество, которое с вниманием относится к языку. Там действительно практически нет заимствований — хотя отдельные слова проникают.

 

В России нет авторитетного органа, который бы говорил, что нельзя употреблять определённые заимствования. Во Франции есть регулирующий орган, но его решения часто вызывают смех: например, когда запрещают слово «хештег» и заставляют говорить «mot-dièse» — «решёточка». Я, как лингвист, скорее предпочитаю дескриптивный подход прескриптивному — то есть описывать, что происходит, а не запрещать что-то.

О неравенстве в языке

 

К гипотезе Сепира-Уорфа, которая подразумевает, что язык определяет сознание, современные лингвисты относятся по-разному. Если я скажу, что мы находимся «в плену языка», это будет сильная фраза. Но если я скажу аккуратнее, что «язык влияет на некоторые аспекты мышления», с этим спорить сложнее — но это уже и не такое интересное утверждение. Действительно, видимо, есть аспекты сознания, которые определяет язык. Например, он часто влияет на классификацию предметов. В русском языке есть слово «вода» и слово «сок». По-русски кола называется газированной водой. В российских магазинах чаще всего соки стоят в одном месте, а минеральная вода и кола рядом. В Сербии наоборот: там словом «сок» называют любой цветной напиток, а словом «вода» — только воду. А в магазине кола стоит рядом с фруктовым соком. Можно говорить о конкретных аспектах, но делать вывод, что всё наше сознание и мышление определяется языком, я бы не рискнул.

 

На уровне языка гендерное неравенство, конечно, прослеживается. У одного из классиков гендерной лингвистики Робин Лакофф есть книга «Language and Woman’s Place» («Язык и место женщины»). Там приводится пример из английского — предложения «He’s a professional» («Он профессионал») и «She’s a professional» («Она профессионал») — роды в английском не различаются.

 

 В 70-е годы, когда она это писала, предложение «He’s a professional» понимали так, что, скорее всего, он юрист или работает в подобной сфере. «She’s a professional» тогда понималось более-менее однозначно: она — секс-работница. Получается, одно и то же слово применительно к мужчине или женщине значит разные вещи.

 

Где-то с 70-х лингвисты стали обращать внимание на то, что в языке зашито много информации, которую мы не замечаем, но которую не можем не выразить. Например, в русском языке грамматического рода больше, чем в английском: в английском он проявляется только в местоимениях, а в русском есть у глаголов, существительных, прилагательных. Соответственно, язык часто заставляет нас выражать род, гендерную принадлежность.

 

Пример из моей переводческой практики: «The singer was found dead». Я быстро перевёл это как «Певец был найден мёртвым», но дальше было: «The singer was found dead in her apartment» — то есть «Певица была найдена мёртвой». По-русски ты обязан это выразить сразу, а на английском можно этого не делать.

 

Вопрос о влиянии грамматического рода — очень интересная проблема. Формально грамматический род — это просто набор окончаний, который употребляется для согласуемых слов: прилагательных, местоимений и так далее. Грамматический род даже со склонением связан неоднозначно. Например, слова типа «мама» и «папа» склоняются одинаково, но род у них разный — «красивая мама», но «красивый папа». Часто оказывается, что для какой-то профессии есть только одно название и оно мужского рода. Возникает ключевой вопрос: хорошо ли, что мы называем женщину словом мужского рода?

 

На самом деле этой проблемой мы обязаны древнегреческим грамматистам, которые, описывая язык, ввели термины «мужской», «женский» и «средний род». Сейчас эта терминология вызывает у нас раздражение и заставляет задумываться о гендерном неравенстве. Если бы мы говорили не «женский род» и «мужской род», а «первый согласовательный класс» и «второй согласовательный класс» (так это устроено в языках банту), было бы гораздо меньше волнения. Например, слово «врач» общего рода, оно может согласовываться по первому и второму классу. А вот «хорошая преподаватель» говорить плохо — это слово второго согласовательного класса. Слово «мужской» сразу вызывает вопросы: почему мужской? Где же женщины?

 

В 80-х был создан искусственный язык лаадан, который должен был гендерно уравнивать говорящих, но вроде как он не прижился. На самом деле он и не должен был приживаться — он никогда не предназначался для международного общения. Я бы даже не считал его неуспешным: тот факт, что мы о нём сейчас говорим, показывает, что он сыграл свою роль. Например, языки Толкина не прижились в том же самом смысле: нет людей, которые между собой разговаривают на квенья, так же как нет и людей, которые разговаривают между собой на языке лаадан. Но тот факт, что сама идея феминистского языка получила распространение, — это важно. Важно не то, чтобы люди перешли на этот язык, а то, что эксперимент был запущен и появился в публичном пространстве. 

 

О феминитивах и политике

 

Отношение к разным феминитивам может быть связано со многими вещами. Во-первых, с социолингвистикой, то есть с вопросами отношения к языку. «Авторка» и «редакторка» кажутся нам чужеродными ещё и потому, что это слова-маркеры. Как только вы употребляете их, вы тут же выдаёте свою идеологическую, феминистскую позицию, что может раздражать окружающих и вызывать споры. При этом другие слова с суффиксом -к-, которые не так заметны в дискуссии, уже легко входят в язык.

 

Никто уже не будет обсуждать слово «модераторка», например. Так бывает в разных случаях. Например, слово «зво́нит» — это маркер неграмотности, но другие подобные глаголы, которые точно так же сменили ударение (было «дружи́т», стало «дру́жит»; было «кури́т», стало «ку́рит»), никто и не замечает.

 

Есть и другой аспект. Для того чтобы новые слова не вызывали отторжения, они должны соответствовать закономерностям языка. Скажем, суффикс -к- хорошо присоединяется к словам с ударением на последний слог: «студент» — «студентка», «коммунист» — «коммунистка», «большевик» — «большевичка». Такие слова, как «авторка» («áвтор»), «редакторка» («редáктор») кажутся непривычными. Это мелочи, но на судьбу отдельных слов они влияют.

 

Почему слово «юристка» вызывает раздражение, хотя формально суффикс -к- подходит слову «юрист»? Словом «юрист» раньше обозначались все представители и представительницы этой профессии. Означает ли это, что мы представляем юриста обязательно как мужчину? Непонятно, но, наверное, с вероятностью 80 % это так. С точки зрения гендерного равенства это плохо.

 

Когда мы прибавляем суффикс, появляются два слова: «юрист» и «юристка». Теперь мы каждый раз называем ещё и пол человека. Возникает вопрос: зачем? Юристы-мужчины и юристки-женщины чем-то отличаются друг от друга? Это противопоставление хорошо известно по словам «поэт» и «поэтесса». Поэт в шаблонном представлении — это человек, который пишет стихи на разные общественно значимые темы, а поэтесса — это цветочки, любовь-морковь, что-то несерьёзное. Так же и с любым другим феминитивом: с одной стороны, при произнесении слова не возникает образ мужчины, а с другой — различие в словах может заставить нас заподозрить различие в профессиональных качествах. Более того, это различие напрашивается из-за формы слова. У нас есть базовое слово «юрист» и производное от него — «юристка». Даже по длине слов видно, что «юрист» — это что-то основное, а «юристка» — производное от него.

 

Здесь возникает проблема с типом оппозиции. Если говорить в нудных лингвистических терминах, ещё в 30-е годы основоположник фонологии Николай Трубецкой классифицировал противопоставления в языке и выделил привативные и эквиполентные оппозиции. Эквиполентная оппозиция — это оппозиция равноправных слов: они противопоставлены, но равны по статусу. А привативная оппозиция — это когда одно слово является производным от другого, наделено признаком, которого у другого нет.

 

Например, «мама» и «папа» — пример эквиполентной оппозиции: равноправные слова одинаковой длины, но обозначают мужчину и женщину. А слова «юрист» и «юристка» — пример привативной оппозиции: «юристка» — это базовое слово плюс ещё что-то. Когда мы стремимся к гендерному равноправию и достигаем его через привативные оппозиции, есть повод сомневаться, стоит ли так делать. Идеал гендерного равенства — это эквиполентная оппозиция, какой-нибудь «юристец» и «юристка». Но до этого русский язык, кажется, пока не дошёл.

 

Когда сталкиваются лингвистическая традиция и политическая позиция, единственного верного решения быть не может. «В Украине» / «на Украине» это очень хорошо показывает. Произошла поразительная вещь: буквально в одночасье перевернулось употребление предлогов. До конфликта вариант «в Украине» использовали в официальной речи, а вариант «на Украине» использовали интеллигентные люди, которые говорили о традиции русского языка. В 2014 году мгновенно произошёл переворот: политики и люди, настроенные пророссийски в этом конфликте, начали говорить «на Украине», чтобы подчеркнуть, как считается, её несамостоятельность («Украина» — «окраина» и так далее). И тут же на это отреагировала либеральная интеллигенция, которая начала говорить «в Украине». 

 

Так же и с феминитивами. Сейчас их появление ассоциируется с прогрессивными людьми, которые борются за равноправие. Но представьте себе, что, например, одиозное министерство культуры стало выпускать декреты, что все обязаны использовать в титрах к фильмам слова «режиссёрка», «операторка» и так далее. Как только это начнёт ассоциироваться с другой частью общества, люди, которые не разделяют её взгляды, скажут: «А я буду говорить „оператор“, так всегда было по-русски!»

 

Повлиять могут и уважаемые, авторитетные с языковой точки зрения люди — за ними потянутся. Например, я вчера прочитал пост коллеги-лингвиста Бориса Иомдина, который рассказывал историю из жизни Института русского языка и написал: «Вахтёрка сказала…» Слово «вахтёрша» уже кажется пренебрежительным, но и слово «вахтёр» он не использует по отношению к женщине. Он использует феминитив, потому что видел много обсуждений, в которых люди, которых он считает авторитетами, говорили, что нужно так делать.

 

Другое дело, если кто-то будет стоять надо мной с кнутом и заставлять использовать эти слова — это, естественно, вызовет отторжение. Если я прихожу в галстуке, не принято сразу говорить: «Так, ты неправильно носишь галстук. Он должен доходить до середины ремня». Точно так же с языком. Если кто-то говорит: «Я тебя сейчас научу», — это вызывает негодование. Но если это сделать мягко и спокойно, изменения распространятся. 

→ СЛОЖНО ПРЕДСКАЗАТЬ, какие феминитивы закрепятся в нашем языке, но можно посмотреть, какие из них активнее всего обсуждаются. В этом помогает корпусная лингвистика — наука об исследовании больших массивов текстов. Собрав тексты общим объёмом пятьсот тысяч слов по ключевым словам «феминитив», «феминизм», «сексизм», «гендерное равноправие», «феминистка», «язык», я получил дюжину обозначений женщин по профессии или по роду деятельности, которые встречаются в этих текстах в разы чаще, чем в русскоязычном интернете вообще.

→ СЛОВА, ОБОЗНАЧАЮЩИЕ ЖЕНЩИН по профессии или роду деятельности, которые чаще всего обсуждаются в русскоязычном интернете:

авторка, 

автоледи, 

врачиха, 

хранительница, 

журналистка, 

балерина, 

писательница, 

художница,

домохозяйка, 

учительница
→ МНОГИЕ СЛОВА В СПИСКЕ ВЫШЕ — это названия творческих профессий («балерина», «художница»), в том числе связанных с письмом («авторка», «журналистка», «писательница»). Ещё два слова напоминают о традиционных женских ролях: «хранительница» (очага) и «домохозяйка». К ним примыкает и слово «автоледи», которое используется почти исключительно в сообщениях о ДТП и как бы подчёркивает убеждение, будто женщины плохо водят машину.
→ ОСОБОЕ ВНИМАНИЕ ОБРАЩАЕТ НА СЕБЯ ТОТ ФАКТ, что в списке выше нет недавних образований, кроме «авторки» — самого известного и обсуждаемого нового феминитива, о котором постоянно пишут на фоне старых слов: «учительница» и «врачиха». Значит ли это, что новые феминитивы не распространяются дальше одного парадного примера? Или, наоборот, они распространяются так незаметно и органично, что их даже не обсуждают? Это интересные вопросы для дальнейшего исследования.