<О Я.А.Сатуновском>

С.<атуновский> Встретились весной 61. Возил их с Богаевским от Рабина к Кропивницкому. Стихи удивили: так похоже на Х.<олина> и С.<апгира>, а сам их и не знает. Тут же стихами все и перезнакомились. Тогда важней всего было, чтобы писалось новое — и не в новизне главное, а чтобы не такое как раньше (статья, цитата) [1] .  Странновато было, пожалуй, что такое вот новое, наше и ведется, оказывается, чуть не с до-войны… Оказывается, такие вот случайные, непредсказуемые выходы в поэзию могут быть нормой, методом — а всё казалось, что это у нас (меня) так, наскоки на метод, а вот когда-нибудь как начнёт писаться… Видно, давило всё-таки на мозги слово «эксперимент», пущенное ещё конструктивистами («Это было в те времена, когда Илья Сельвинский, в целях приближения к индустриальному пролетариату, занимался автогенной сваркой. Адуев тоже сваривал что-то. Ничего они не наварили. Покойной ночи, как говорил Александр Блок, давая понять, что разговор окончен» (Ильф) [2] ) . Именно. Хоть и знали мы, что «я не ищу — я нахожу» [3] ,  а где-то, значит, застряло: эксперимент-лаборатория-частность. Творчество (истинное) — беспрепятственный хорошо налаженный процесс, поток, индустрия. Не помню точно, но думаю, что тут мне, например, мозги вправил (исподволь) прежде всего Сатуновский.

 Он-то знал. И на том стоял. И уже лет тридцать, как это делал: высказывание — всегда частность. Частный случай, единичный. Стихотворение — частное лицо. Партикулярное явление. Личное и индивидуальное. И главная закономерность тут — неожиданность. Поэзия — не способ, не метод — это только инерция поэзии, твердеющая на глазах шкура. А поэзия — та самая истина, которая всегда конкретна. «Главное — иметь <нахальство> считать, что это тоже стихи» [4] Стихообразующий фактор нулевой. Пульс есть, но жизнь  —  тайна. 1) Отличить поэзию от непоэзии 2) Отличить по непонятному признаку < дописано над строкой —  МС>. Стихи —это такой текст, который отвечает критериям, которые сам изменяет. Практически это значит: стихи — такая речь, которая запоминается. А почему мозг запоминает — этого узнать досконально никто не может, ибо «узнаёт» тоже мозг. Причина, по которой это вот, эта речь для нас — стихи, может быть каждый раз новой. Сознание не может исчерпать и раскрыть само себя до конца. Мы только можем пользоваться этим запоминанием — один раз запоминаем, отмечаем и отбираем один участок речи (стих) по одному признаку (предположим, по звуку), другой раз — по другому (предположим, смыслу), сотый раз отбираем по сотому признаку. В том-то и дело, в этом и интерес. Сознание всегда шире осознания — иначе и быть не может.

 И более широкого, неожиданного, более принципиально, последовательно антидогматического поэта я не знаю. Разве что М<андельшта>м (С.<атуновский>, конечно, чтил его, хотя, по-моему, в глубине души всегда больше любил Маяк.<овского> и Хл.<ебникова>). Но М<андельшта>м был антидогматиком внутри стиха, стиховой системы. А для С.<антуновского> стих в том понимании уже был частностью. Частным и необязательным случаем речи. Речи, всегда готовой ощутиться, осознаться как стих — уже как стих в более широком смысле (я не хочу этим сказать, что поэт С.<атуновский> пошёл дальше поэта М<андельшта>ма, время пошло дальше, как оно всегда делает — это можно вынести за скобки). Чему учит С., учит его стих? Автор — не хозяин стиху. Стих — хозяин. Дело автора — быть готовым. Всегда готовым неизвестно к чему — живой стих всегда заранее неизвестен, откуда, когда, как, почему он даст себя знать. С какой стороны всплывёт, проявится (цитата из статьи) [5] .  Дело автора — принять такой метод, который метод в наименьшей степени. Чтобы метод ничему не помешал в случае чего. Чтобы метод не помешал факту. Сознание не встало поперёк существованию. Суждение не возобладало над произведением. С.<атуновский> учит тому, что речь — и инструмент, и феномен. Это не есть орудие, данное, вручённое тебе — или хотя бы сделанное тобой (уже!), — а теперь дальше твоё дело знай, им орудуй. Это такое что-то — орудовать ты им будешь, но только постольку и так, поскольку оно тебе позволит —оно же всё время в руках у тебя меняется, меняет облик свой и природу. Оно тоже орудует тобой. Не уловишь перемену, будешь махать и дальше по инерции — работа не пойдёт, останется обряд, церемония. Писание стиха. «Хотя по правде говоря, романсу б я не доверял» [6] .  Не это ли и есть то, что называют служением слову? Служить делу, а не лицам и не организациям. И не мнениям < подписано над строкой. —  МС>.  И не путайте — не слово — тебе. Ты — ему. Ты ему, тогда только между вами согласие. Не в тебе дело. Т.е. всё дело в авторе, но в конце концов для того именно, чтобы мог он полностью и свободно сказать — не во мне, авторе, дело.

 Не как я хочу или кто другой требует, а как на самом деле лучше, как дело велит. А наше дело — слово. И да свершится воля его — потому что оно (речь) несёт наш общий опыт, и умней, и про нас знает всех больше любого из нас, больше автора в том числе. А автор в конце концов только лучше других навострился ловить этот опыт.

 Автор никакой не пророк. Антипророк, если угодно. Экскурс о пророках. «Поэзия — не пророчество» [7] < подписано над строкой - МС>. Стихи. Никакой не учитель жизни. Уж кто не учительствует, так это С.<атуновский>. Стихи.

 Человеческие слабости — и не столь уж обаятельные, не сказать, чтобы очень выигрышные, — тут даже подчёркнуты, выставлены < напечатано над строкой. —  МС>  (и это словно бы постоянная забота, тема < напечатано над строкой. —  МС>  С.<атуновского>).

 Да может и хватит нас учить, в самом деле? Сколько можно ликвидировать неграмотность? Что-то охотно идём мы, грамотные, в ученики, в балбесы. Чем-то устраивает нас эта игра в неграмотных, привыкли. Привыкли её праздновать, торжествовать. Во-первых, престижно (пророк — а наш современник! Вот мы какие), а во-вторых, на случай чего — пророки виноваты. Мы не знали, нам так сказали. Нас так научили. Нас обманывали с детства. («Всех учили. Да зачем ты был первым учеником, скотина такая.» [8] )  Не учитель жизни, а преподаватель предмета. Не в учителе дело —каков он, смотри на него, учись, как он надувается, не себя изображает, пример подаёт, а смотри, как у него дело идёт, как и почему он умеет. Делу и старайся научиться.

 «Служить делу, а не лицам» [9] Вот это дело, которое и есть всё равно в конечном счёте мы сами. Тогда не будет сенсаций. Не будет игры в шарахания, втайне от себя планируемой циклотомии, дурной безнадёжной бесконечности очарований-разочарований, верований-разуверений. Коллективной психомании, призванной изобразить, имитировать бурную духовную жизнь. А будет умение, знание. Хоть какое — но своё.

 Заверенное собой, интонированное. Ты это сказал. Никто другой. Теперь ты это знаешь. Ты знаешь, как это сказать. Безынтонационность для С.<атуновского> — синоним безответственности. («Безапелляционно и безынтонационно» [10] …)

 Безынтонационная речь — несостоявшаяся речь. Речь без человека, ничья. И потому опасная — её может присвоить кто угодно и повернуть как угодно, по произволу, а не по закону речи, который… который — всё. Санкция. Закон речи — естествен, а закон стиха — искусствен.

 I. Вот что я говорю II. Кто это я? III. То ли я говорю? Вопрос о высказывании и его природе. Высказывание — это мой продукт. Но и я — продукт моего высказывания. Рефлексия как неотменяемый и важнейший конструктивный момент высказывания. Требование непременного, непрерывного контроля и проверки — и только тогда и т.д. Максимально уточнённое своим личным отношением, своей интонацией слово, высказывание — это и есть стих. А максимально своё личное — оно и есть всеобщее. Старый фокус лирики: чем больше я — я, тем больше я — всякий. Вот каким мне представляется кредо С.<атуновского>.

 Именно постоянная, неотменяемая работа по такому уточнению и была его профессией как поэта. В этом профессионализм, и в этом профессионализме — главный сюжет его поэтической биографии. Со смертью биография кончается, и подправлять её поздно. Речь не о его биографии — она-то в стихах. Речь о нашей — о биографии тех, кто с этими стихами соприкасался. Это нам поздно. Время подправлять было — по меньшей мере 20, а то и 30 лет. Этого достаточно. Человек умер, поезд ушёл. Его дело было написать, он своё дело сделал. Наше —распорядиться. А вот как мы сделали своё?

 Вспомним ещё раз, что было за время хотя бы то начало 60, которое я вспоминаю.

 Проверка — это и была тема времени. Для нас — проверка речи, проверка речью. Держать ухо востро. А что — это работа, если без дураков. Думаете, такая лёгкая? А вы попробуйте. Во всяком случае, как дело было — все помнят. Ухо востро — это-то вот их и не устраивало. Хорошо сказал Рапопорт [11] :  «формализм — поэтика профессионализма, профессиональной ответственности». Наскоки на формализм, «модернизм», «авангардизм», даже космополитизм — слов может быть сколько угодно — апология идеологии. Не так важно, какой — слов, терминов, вывесок может быть опять же сколько угодно. Важно, чтобы не по делу, а по идее. А идею можно и поменять. Важно, чтоб не больно умные, не чересчур грамотные. Не слишком много чтоб понимали. Не как дело требует, а как начальство велит. Чтоб не самой от себя поэзии, а от нас бы зависеть. Быть-не быть. А то при чём тогда мы? Ухо востро — это не всегда удобно. Ухо вострить или восхищениям предаваться. < подписано над строкой. — МС > . Чуткие больно. Хотят слышать и чего надо и чего не надо. И когда одёрнули в очередной раз этих формалистов — аккурат около 20 лет тому — чтоб знали, кто в ихней профессии хозяин — сами же они, не профессионалы же, и когда пошло массированное наступление на ухо — до чего легко, радостно оно пошло, в сущности! Может, не так сразу, но зато какую широкую поддержку нашло оно у общественности! Как неинтересны стали, как железно стали выходить из моды все эти абстракционизьмы! Нет, давайте вспоминать. И давайте не забывать.

 Как сделалось всё солидно, духовно. Всурьёз и надолго. Какие пораскрывались перспективы. Откуда взяли столько умной молодёжи. Да бросьте вы, наконец, всю эту мелочь и гадость, эти копания, кому это нужно! Ведь есть, наконец, возможность без этих мучений и въеданий заняться самым-самым-чем душе угодно. Самым главным. Истинным, наконец, и высоким. Настоящим, большим искусством. Высоким. Настоящей, огромной культурой. Глубокой (это печать бывает высокая и глубокая — а искусство с культурой — не спутайте, детки! — одно высокое, другая глубокая). Заняться без помех, дети, прямо, свободно и непосредственно. Заняться хоть самим Господом Богом. Лично. (пока  —  по секрету) < напечатано над строкой . – МС>.  Только — только вот сюда нельзя. Тут — Фу. Табу и тубо. Не надо. Да тут и нет ничего. И не было, дети. Тут бя. Бе. Сплошное бе — всё бездарно, безнадзорно, бездуховно и небезопасно, учтите, детки. И зачем вам, детки, такая мелочь и бяка, если вы наконец — наконец-то! имеете возможность предаться главному? А? Предаться прекрасному стиху. Возвышенным настроениям и умным мыслям. А что — предаваться — это ли не любимое дело. И пошли ребятки. Доброе поколение. Бойкое поколение. Ловкое поколение. Пошли прямо так, без очереди. Сколько было народу на Фёдорове и на суффиях и сколько на Хлебникове — мы сами видели (речь никак не о Щедровицком и не о Семёновой — они-то хорошие люди). А ведь это филологи — их специальность, их профессия, как они её понимают. Можно знать 10 языков (и это похвально), имея единственную тайную при этом сверхзадачу — не знать чересчур хорошо своего собственного (что не поощряется). В том-то и дело. Это и называется депрофессионализацией. Вот эта-то мелочь — чем и занят был С.<атуновский> — в ней всё дело. Она одна — точка опоры. И у неё — нрав. Она — умение. Событие нашей речи сейчас и здесь. Она одна — культура, если без дураков. Остальное — культура-шкура, культура-декорация, которую двигаем туда и сюда, как нам угодно. Со всеми великолепными ямбами или как там их. А речь — не больно двинешь. Может и заупрямиться. Она не как мы пожелаем, а как нам дастся — как мы сумеем.

 И тут и не повезло С.<атуновскому>. Не повезло ему с нами. Куда только не тыркался он со своими стихами. И ко Льву Абелевичу [12] ,  и к Ник. Котенко [13] .  И всё без толку. Казалось бы — такая мелочь, небольшой верлибр — да мало ли чего-то подобного проскакивает! А не проскочил. Та дама обозвала его неудачником. Помилуй Бог, говорил Суворов. Ну, год неудача, два года неудача. А когда двадцать лет неудача и больше — и всё та же самая неудача — это уже что-нибудь да значит. Это ведь не в мрачные прежние годы, это вот сейчас, при нас, уже в этом, как говорят зарубежом, истэблишменте, тыркался и крутился по редакциям столько лет Я.А.Сатуновский.

 (Детские стихи разговор особый. А не детские — чуть не единственный случай — «Между летом и зимой» [14] . А больше — насколько знаю — у нас нигде ни строчки.)

 Ахматову почти десять лет не печатали, и она не писала ничего такого, и это стало национальной легендой о лит. доблести, и каждый помнит соотв. строчки Маршака (довольно-таки средние, кстати, строчки).

 А Сатуновского не печатали сколько раз по десять лет? дважды — только на моих глазах. А до того? И он тоже не писал ничего такого. А где легенда? Дело вкуса, но, по-моему, Сатуновский — не меньше поэт, чем Ахматова. Или легенда подождёт, поскольку она нам сейчас — неудобна? Это ведь не тогда не печатали, когда головой рисковали — это сейчас не печатали, когда весь-то риск для тех мэтров, которых беспокоил С.<атуновский> — что у кормушки стало бы потеснее.

 Это ведь не как-нибудь не печатали — общественно, под музыку. Под солидные статьи в «Новом мире». В том смысле, что это вот, мол, пустяки, с этим и обождать можно, сейчас мы здесь заняты более гораздо важными и масштабными делами. Нет, миряне. Ничего не получается. Если вы пишете на обложке, что вы х-л журнал, ничего важней х-л для вас нет, как хотите. Не можете вы быть ни журнал аграрных мыслителей. Ни общество фронтовых друзей (впрочем, С<атуновскому> и фронт не помог), ни объединением лиц преследовавшихся — это всё не более чем респектабельные формы отлынивания от дела. А дело — вот оно. Было. Это не у нас пустяки и игры. Это у нас как раз — не игры, а у вас игры — только, извините, на деньги. Блат, если попросту. И вся солидная наука-критика, откуда позже есть/пошла М.<олодая> Г.<вардия> и деревенская проза — блатная музыка и ничего больше. Как вам удобней.

 Только не надо принимать торжественные позы: а как же мол. Не печатали — значит, это-то и есть высшее призвание. А кого печатали? У нас так и полагается. Вон и М<андельшта>м кричал — а Исуса Христа печатали? и т.д. Христа-то не печатали, но М<андельшта>ма всё-таки печатали. А когда перестали — тут и начался конфликт, и мы в нём отнюдь не на стороне не печатавших. Ведь верно? Так что это вовсе не мистерия, это не мироздание, не от века так устроено, что не печатают — это только ваш же блат так устроен, миряне. Вы устроили, Б.<орис> А. [15] < брамович>, Д.<авид>C. [16] < амуилович>, В.<ладимир> Я. [17] < ковлевич> < подписано над строкой. —  МС >. А он — ещё не Высший суд, как хотите. И напечатать — при желании — вы за 20 лет могли 20 раз. Или больше.

 И вас ведь предупреждали — С.<атуновский> и предупреждал: эпигонство — опасное дело. Эпигон всегда попадётся. И весь смысл его работы — чтобы быть (сказать) только как ты сам, а не как кто-то. Не по образцу. Вот — что значит, не хотели учиться. И попались. Не кивайте на 30-40 годы, на пап и мам редакторов 60-70‑х. Те папы и мамы ни на кого не кивали, не до того было — обмирали от ужаса, балдели, не понимали: что такое делается: конец, что ли, теперь всякой литературе, и остался один Софронов Грибачёв Щипачёв — или как понимать… А вы-то всё понимаете, всё знаете, какой это случай и как это бывает. Так не подражайте, не выйдет. Те времена были — знаете — неподражаемые… У вас на полочке у всех стоят три синенькие книжки — и Пастернак, и Мандельштам, и Цветаева. Ахматова, кто ещё.

 Вы плохо делаете, не печатая тех, кто хорошо пишет. Вы и правда не всегда виноваты. Но хуже, что при этом вы изобретаете кривые рассуждения или подхватываете чужие — делая плохо, желаете хорошо выглядеть. Удастся ли? Сомнительно. Постараюсь, чтобы не удалось.

 Только не надо валить всё на ваше начальство — на нём и так грехов хватит. Плохо нам, что мы снова и снова продуцируем такое начальство сами — из своих же. Я говорил С.<атуновскому> — И охота вам, водитесь с таким-то? Разве не видно, что это растёт то же самое, если не хуже? — Жалко… Жалко. Им-то жалко не бывает, когда они пишут свои рецензии — недопрофессионализм, начиная пробиваться, пробиваться может только так — локтями — только становясь антипрофессионализмом. Логика всегда одна и та же. И та — пора уже сказать — антипрофессиональная солидарность, сплочённость вокруг кормушки, какую наша здешняя лит. общественность продемонстрировала на всех уровнях — включая самые передовые — и которая дала такой вот блестящий, наглядный результат — 20 лет и ни одной строчки — эта антипрофессиональность пусть не прячется. Итог впечатляющий.

 Торжество это не нужно Сатуновскому — оно нужно ему было живому. Он искал общения, искал читателя, как всякий нормальный автор — и я это знаю. Торжество не нужно его стихам — не пристало им искать компромисса, приспосабливаться, замазывать ситуацию. В своих собственных, не «детских» так называемых, он, как мы все хорошо знаем, никогда не кривил ни строчкой. Тут дело крупное. Всю жизнь пишутся стихи. И всю жизнь их не берут. Говорят, стихи плохие. Автор думает — хорошие. Наконец автор умирает. Тут уж прав — и крупно прав —кто-то один — либо автор, либо не печатавшие. И стихи либо –либо. Либо хорошие. Либо нет. Середины искать не пристало. А хорошие — так никуда не денутся. Главный срок — жизнь — уже прошёл. А Гумилёв вон и 60 лет дожидается и не хуже ему. Пусть не будет, как с Оболдуевым в М.<осковском> комсомольце.

 И выходит, торжество нужно нам. Повторившим здесь, в крошечном смешном масштабе общую историю. А мало ли что нам нужно?

______________________________

[1] возможно, имеется в виду «Объяснительная записка» 1979-1980 гг., где есть, в частности, слова: «хотелось <…> новенького — да, конечно, но иного, главное, невиновного. Не сотворять — творцы вон чего натворили — открыть, понять, что на самом деле» (А. Журавлёва, Вс. Некрасов «Пакет», М., 1996, с. 300)

[2] Илья Ильф «Записные книжки (1925-1937)»

[3] высказывание Пикассо о своём творчестве

[4]

Главное иметь нахальство знать, что это стихи.
                    (4 июня 1976, Феодосия)
                    (Я.Сатуновский)

[5] возможно, имеются в виду слова о Сатуновском из «Объяснительной записки»: «Ловится самый миг осознания, возникания речи, сама его природа…Не знаю, кто ещё так умеет ловить себя на поэзии» (А. Журавлёва, Вс. Некрасов «Пакет», М., 1996, с. 303-304)

[6]

 Ты говоришь:
 он всё забыл,
 он всё забыл,
 он незлопамятный,
 нет,
 не злопамятный
 а беспамятный,
 не вспомнил,
 значит, не любил
 ты говоришь,

 хотя,
 по правде говоря,
 романсу б я не доверял
         (16 января 1970)
         (Я. Сатуновский)

[7]

 Поэзия - не пророчество, а предчувствие
 Осознанные предчувствия
             НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНЫ
                      (21 декабря 1969)
                      (Я. Сатуновский)

[8]

 Бургомистр. Меня так учили.
 Ланцелот. Всех учили. Но зачем же ты оказался первым учеником, 
           скотина этакая?
                                      (Е.Шварц «Дракон»)

[9]

 Чацкий. Кто служит делу, а не лицам…
 Фамусов. Строжайше б запретил я этим господам
 На выстрел подъезжать к столицам
           (Грибоедов «Горе от ума», д.2, явл.2)

[10]

 Ни малейшего человеческого оттенка
 в словах.
 Безаппеляционно
 и безынтонационно.
 Даже если это правда
 это ложь.
 Ложь взад! - как писал великий Зощенко
                     (10 июня 1969)
                     (Я. Сатуновский)

[11] Александр Гербертович Раппапорт (1941- ) - архитектор, теоретик архитектуры, был близок кругу неофициального искусства, в начале 80-х участвовал с Некрасовым в обсуждениях работ в мастерских московских художников. Автор статьи о контррельефах Татлина в питерском "37" (№20, 1980). Фамилия в статье написана Некрасовым с ошибкой, "по слуху".

[12]

 Снабженцу,
 исполняющему обязанности литератора -
 Льву Абелевичу Блевицкому
              думается
 (вы себе представляете - ему - думается!):
 если слова
 не такие, каким Лев Абелевич лично обучен,
 значит, они случайные.


 Желудочный спазм
 Не позволяет мне касаться долее
 Льва Абелевича,
 со Львом Абелевичем,
 обо Льве Абелевиче.
          (9 апреля 1968)
          (Я. Сатуновский)

Левицкий Лев Абелевич (1929-2005) - литературный критик, работал в редакции «Нового мира»

[13]

 «Ник. Котенко» - ник-то:
 литрецензент у покойного Поповкина.
 За исключением - естественно - гонорара
 исключительно любознательно
 проявляет законный интерес
 к вашей национальности.


 Зеленоватый.
 Вышмыгнул из носоглотки
            (9 апреля 1968)
            (Я. Сатуновский)

Поповкин Евгений Ефимович (1907-1968) - советский писатель-соцреалист, с 1958 по 1968 - главный редактор журнала «Москва».

[14] «Между летом и зимой. Стихи, считалки, загадки, скороговорки», М., Детская литература, 1976, рисунки И. Кабакова. Сборник стихотворений 34 авторов, составленный Вс. Некрасовым.

[15] Борис Абрамович Слуцкий

[16] Давид Самуилович Самойлов (возможна версия прочтения не «Д.С.», а «Д.Р.»)

[17] Владимир Яковлевич Лакшин