«Сон Брежнева о Малой Земле»: события 1968 года глазами филолога
Михаил Павловец. 1968 год – важный рубеж в истории ХХ века: это год не только начавшегося с приходом Никсона сворачивания вьетнамской войны, год студенческих волнений в Европе и Пражской весны, но и год, с которого нередко начинают отсчет наступления «эпохи постмодерна». Имеет ли смысл рассматривать события августа 1968 года в Праге в этом контексте?
Томаш Гланц. На первый взгляд, вторжение в Чехословакию не напоминает стилистику постмодерна. Это скорее какой-то маразматический сон Брежнева и его приближенных о том, как они возглавляют героические битвы второй мировой войны. Сон о событиях на Малой Земле, который позже войдет в мемуары Брежнева. Сотни тысяч солдат, сотни танков, десятки самолетов — это очень несовременный для конца 60-х образ военной операции. Если более дистанцированно посмотреть на эту сцену, то ее постмодернистское измерение заключается в том, что противник в этой гигантской операции, наверное, самой крупной с конца мировой войны, по крайней мере в Европе — симулякр. Ведь этой фантастической военной силе никто не противостоял. Советская пропаганда, тогда еще довольно наивная, как мы сегодня понимаем, нелепо начала на ходу лепить образ врага, которого не существовало. Жертвы этой перевооруженной атаки любили до 21-ого августа русских и не имели по большому счету ничего против однопартийной системы советского типа, которую хотели лишь избавить от ее самих вопиющих дефектов в виде бессмысленной цензуры, преследования инакомыслящих и т.д. Так что почти полумиллионная армия, подавляющая вымысел сенильного воображения кремлевских начальников, — в этом есть что-то постмодернистское.
Но есть и более узкий взгляд нa постмодернизм. Ведь Лесли Фидлер, один из духовных отцов самого термина постмодернизм, уже в 1969 был опубликован в чешском переводе в престижном журнале Orientace (Ориентация). Этот журнал, кстати, по своему уровню вполне сопоставим с каким-нибудь «Тель кель». И только из-за языкового барьера его влияние не смогло пересечь границу Чехословакии, где в это время выходили и другие статьи о постмодернизме, например в 1970 г. применительно к изобразительному искусству, и др. Но поскольку интеллектуальная история развивается не континуально, то в конце 80-х пришлось открывать постмодернизм снова. Не знаю, кстати, кто в Чехословакии конца 60-х заметил выход романа «Ада» – самого, пожалуй, постмодернистского шедевра Владимира Набокова, и кому был известен тридцатилетний тогда Томас Пинчон?
М.П. Для СССР события 1968 года стали рубежом окончательного сворачивания Оттепели и начала «долгих 70-х» (1968-1985), известных еще как «эпоха застоя», хотя, как мы сейчас понимаем, об упадке духовной и интеллектуальной жизни страны в этот период, особенно в «неофициальных» слоях ее культурной элиты говорить стоит больше как о доминирующем ощущении, но не как о факте (можно вспомнить расцвет Самиздата, «бульдозерную выставку» и ее последствия, возникновение правозащитного, экологического, феминистического движений и мн.др.). Применительно ли это определение – «эпоха застоя» - к тому, что наступило после 1968 года в Чехословакии?
Т.Г. Обязательно. Многие свидетели этого времени разделяли ощущение, что ничего вообще не происходило, время остановилось и т.п. Попыткой нарушить эту чудовищную стагнацию стала Хартия 77 с ее еще более депрессивными последствиями. Только тогда начинают получать тюремные сроки многие музыканты, писатели, интеллектуалы, активисты самиздата. Но чехословацкий застой тоже является одновременно расцветом самиздата и андерграунда, параллельного общества, которое живет по собственным правилам. Однако это совсем маленькая прослойка. Большинство общества реагировало апатией и оппортунизмом на наступившую «вечность».
М.П. Евтушенко в своем, может быть, не лучшем, но резонансном стихотворении «Танки идут по Праге» писал: «Танки по Ян Гусу. Пушкину и Петефи.» – тем самым сравнив события в Чехословакии 1968 года и Венгрии 1956 года, при том что в своих устных высказываниях скорее противопоставлял эти два события («никто коммунистов там вешать не собирается и, следовательно, нет никаких логических мотивов для военного вмешательства»). Все-таки, с Вашей точки зрения, если есть – в чем принципиальная разница между событиями 1956 и 1968 года?
Т.Г. Разница значительная. В Венгрии ведь произошла действительно революция, смена режима — Имре Надь возглавил многопартийную демократию. Страна вышла из Варшавского договора. Население заполнило улицы, протестуя против советских войск на своей территории. Ничего подобного не имело места в Чехословакии. Идея «человеческого социализма» связывает Надя с Дубчеком, но характер реформ отличался резко, венгры были несопоставимо более радикальны и хотели покинуть советский тоталитаризм. Чехи его хотели лишь улучшить, сделать более жизнеспособным. Радикальной была в Венгрии и реакция советской власти с несколькими тысячами жертв и сотнями приговоров к смертной казни.
Но внешне, конечно, не одному Евтушенко показались советские танки в двух центральноевропейских странах чем-то аналогичным. Евтушенко делает эффектный, хотя, наверное, искренний жест, судя по свидетельству Василия Аксенова, который с ним в эти дни выпивал и разделял горе. Он пишет стихотворение и телеграмму Брежневу. Но ему эти громкие сопоставления Яна Гуса с Петефи почти ничего не стоят. Ему запретили пару концертов и не дали сняться в одном фильме. Однако уже весной 1969 года он получает от президиума Верховного совета СССР орден «Знак почета» и пишет стихи в поддержку советских интересов в борьбе с Китаем за остров Даманский. Это стихотворение он, вроде, послал лично Суслову, так что его переписка с управленцами и его сопоставления и метафоры — дело сиюминутное и поистине злободневное, обслуживающее его статус поэтической суперстар.
М.П. Хорошо известно о «русофилии» в Чехословакии после революции 1917 года (можно вспомнить судьбу русской эмигрантов первой волны, принятых Чехословакией, деятельность Пражского университета и др.), и особенно после Второй мировой войны. Как повлияло на отношение чехословацкой интеллигенции к России и русской культуре произошедшее в 1968 году, в каких формах преломлялось осмысление причин и результатов разгрома Пражской весны и можно ли говорить о массовом разочаровании в России и русской культуре со стороны чехов и словаков?
Т.Г. Да, безусловно. У чешской русофилии были еще гораздо более глубокие корни, восходящие к наполеоновским войнам, когда моравское население в районе Аустерлица было в восторге, насколько русская речь для них близка и понятна. Все национальное возрождение происходит под знаком братства с великим русским славянским народом, поэты брали себе отчества по русскому образцу, переводили русский фольклор, и, конечно, современных поэтов, прозаиков, драматургов. Имели место и мечты о совместном славянском государстве. Правда, некоторые из тех, кто посетили Россию лично, были сильно разочарованы, но общий тон был восторженный.
Даже после второй мировой войны страшные преступления чехословацкого сталинизма не испортили в основном положительное отношение к России. После 1968 г. ситуация изменилась резко. Большинство людей стали презирать и ненавидеть русский язык, даже русская литература стала для многих чем-то коллаборационистским. Появился лозунг «во время протектората» (то есть 1939-1945): «Мы тоже на Шиллера в театр не ходили...». Но были, слава богу, и исключения. Странно, кстати, что в области неофициальной литературы практически не существовало контактов, хотя, например, Вс. Некрасов и Ян Сатуновский были в журнальных переводах опубликованы еще до 1968 г. Но тень измены и агрессии покрыла даже и культуру, и это продолжалось вплоть до перестройки. Некоторые деятели неофициальной литературы не хотели даже использовать слово «самиздат» — поскольку это русский импорт.
М.П. В пражских сувенирных лавках немало продукции. так или иначе связанной с памятью о 1968 годе: я сам в свое время приобрел футболку с изображением танка внутри запрещающего дорожного знака. Можно ли это интерпретировать как коммерциализацию исторической памяти – или до сих пор, по крайней мере в интеллектуальных кругах, причины и итоги Пражской весны вне зависимости от юбилейных дат являются важным предметом для коллективной рефлексии?
Т.Г. Конечно, историческая дистанция превращает любую драму в орнамент, сувенир, китч. Но пражская весна и ее подавление, безусловно, оставили в чешском обществе глубокий след, который чувствуется и 50 лет спустя. Практически вся интеллектуальная и художественная элита была затронута, не сразу и не в смысле физической ликвидации, но очень чувствительно. Некоторые эмигрировали, многие потеряли работу и стали сторожами, библиотекарями, рабочими, программистами. Были закрыты или раздавлены цензурой лучшие журналы и институции гражданского общества. Причем все эти чистки проводили уже сами чехи, собственными силами, так сказать. Это были не советские агенты, а коллеги, бывшие друзья, которые стали друг друга запрещать, исключать, доносить друг на друга, или хотя бы не здороваться на всякий случай. И этот дух оппортунизма, осторожности, страха, коллаборационизма и апатии стал ядом, который до сих пор присутствует в обществе, хотя самые молодые активные участники тогдашних процессов сегодня уже старше семидесяти. Посмотрим, что будет через 50 лет!